В воскресный день с женой моей мы вышли со двора. «Я поведу тебя в музей», – сказала мне жена
«Ни в коем случае! – энергично запротестовал я. – Мы идем на праймериз. На праймериз, на праймериз! Даром, что ли, о них талдычили столько времени».
И мы пошли. Какой-то восторженный энтузиазм повсеместно разливался в воздухе. От стен административных учреждений отпрыгивали звуки маршей и обрывки величальных песен. Ветерок извивал флаги и флажки. Особенно ликовала мошкара, забивая глаза и рот и заставляя вспомнить добрым крепким словом потуги городских властей по ее нейтрализации.
Вестибюль Дома культуры, где проходили праймериз, был обклеен плакатами с чередой физиономий. Из них выделялось только одно лицо, изображенное куда более крупным масштабом и для верности запоминания повторенное трижды. На пороге просторного зала нас встретила женщина с горящими глазами, сообщив, что нам следует сначала пройти к «регистрации паспорта». Мы совершили оверштаг-зигзаг влево и подошли к столу, где нам вручили анкету, за чем последовал зигзаг вправо. Кстати говоря, это был не последний наш зигзаг.
За столом мы долго заполняли анкету по выданному образцу. Какой-то старичок рядом нудно митинговал по поводу кропотливой обязанности, но анкету заполнил исправно, видимо, понимая, что, собственноручно зафиксировав личные данные, он, тем самым, зачислил себя в сторонники самой большой партии.
С заполненными анкетами в руках мы, совершив следующий зигзаг, очутились в хвосте очереди к столу с компьютером. Там восседала женщина, попискивая прибором, на манер кассирши в универсамах, над каждой анкетой. Пискала долго. Так, что энтузиазм наш заметно пошел на убыль. Очередь двигалась медленно, создавая дополнительное ощущение того, что мы находимся в универсаме.
– Ирина, ты где? – раздался заполошный крик откуда-то сбоку.
– Я здесь! – гаркнула стоящая впереди нас распаренная дама. – Иди сюда, я тебе место заняла. А вы подвиньтесь, щас человек подойдет, мы тут занимали, – властно обратилась она к нам.
– Может, все-таки в музей? – жена подняла на меня страдальческие глаза, но, заметив, мою решимость, тут же опустила их долу, и мне показалось, что упавшая слеза размыла пыль на каменном полу.
Мы дождались – прибор пискнул и над нашими анкетами. Их убрали в глубь стола, а взамен нам выдали два бумажных листа: один – обычный, другой – размером с детскую пеленку. Снова – зигзаг, и вот я уже в кабине, наедине с физиономиями на пеленке. И лицо, запомнившееся с вестибюля, сурово вглядывалось в меня, приглашая поставить на нем крест или «любой другой знак». Я закрыл глаза и сотворил крест, даже не осознавая, где именно я творю его.
С крещеными бумагами, после очередного оверштага, я очутился у урны, где старушка тужилась впихнуть свои бюллетени в узкую щель. Ее усилия вызывали заинтересованное сочувствие окружающих, но никто не спешил на помощь. Тут же в креслицах уместились пять или шесть неподвижных фигур, с ненавистью оглядывающих всех, кто приближался к урне. Видимо, наблюдение над тягучим процессом праймериз вызывало у них мучительные приступы изжоги.
Едва мы отпустили свои бумаги в свободное плавание по морю демократии, как нам замахали с первого стола, выкрикивая что-то бессвязное. Тут нам пришлось сделать уже фордевинд, чтобы очутиться на месте. Где нам вручили «вот вам подарок от «Единой России».
На крыльце стояла маленькая девочка в премиленькой шляпке, отбиваясь от мошкары. Вспомнив, что сегодня праздник – День защиты детей – я отдал ей подарок. Она вскрикнула и закрылась руками. Ее мама закрыла девочку собой, произнеся в мой адрес и в адрес подарка несколько энергичных слов.
– Сходили на праймериз, – сказала жена.
И я с ней согласился.
Владимир Копаликов
